Какова роль старообрядцев в развитии российской буржуазии

I605_111

Практически целиком приходились на произведенные и потребленные внутри страны промышленные товары. В то же время внешняя торговля, на 96% состоявшая из вывоза зерна, леса и сырья, находилась в руках дворянства, иностранных купцов и в стоимостном выражении не превышала 250 млн. Причем внутренняя торговля протекала преимущественно вне бирж. Этот торговый институт европейского типа не привлекал внимания русского купечества. Например, московская биржа, открывшаяся в 1839 году, не очень интересовала местные деловые круги: большинство не спешило посещать ее, предпочитая собираться в трактирах по окрестностям. Лишь в начале 1860-х годов удалось буквально силой загнать купцов и фабрикантов внутрь здания. Как отмечал историк и издатель Н. А. Полевой, в Петербурге — политика, двор, близость Европы; Москва же — «матка нашей русской фабрикации», никакой политики, вся биржа помещается на крыльце Гостиного двора, а предприятия работают, не думая о понижении или повышении курса акций и облигаций.

Характеризуя этот «капитализм», следует обратить внимание и на то, что не только те, кому было поручено управлять активами, но и рядовые единоверцы, работавшие на производствах, тоже не воспринимали эту собственность как частную (то есть конкретно чью-то). Это прослеживалось не только на небольших производствах, но и на появляющихся крупных мануфактурах. Например, в староверческом анклаве Иваново в 1830‒1840-х годах уже насчитывалось около 180 фабрик. Их владельцы — Гарелины, Кобылины, Удины, Ямановские и др. — известные имена в центральной России. Заметим, что возглавляемые ими предприятия состояли из артелей, являвшихся основной производственной единицей. Артель непосредственно вела дела, «рядилась с хозяином», определяла заработанное, то есть оказывала ключевое влияние на весь ход фабричной жизни. Там сформировался особый тип «фабричного», «мастерового», психологически весьма далекий от работника по найму в классическом капиталистическом смысле этого слова. В официальной России это порождало разговоры о том, что фабрика портит народ, что под ее влиянием простолюдин утрачивает чистоту нравов. Власти той эпохи усматривали здесь криминализацию взаимоотношений, недоумевая: как могут простые фабричные работники держаться с хозяевами с наглой самоуверенностью и ставить себя с ними на равных? Эту черту фабричной жизни дореформенной России подметили и советские историки. Правда, их вывод был своеобразным: якобы фабричная жизнь начинала вырабатывать людей, небезропотно переносящих произвол и эксплуатацию.

Вот этой хозяйственно-управленческой модели, сформированной расколом, во второй половине 1850-х годов и был брошен вызов. Московский митрополит Филарет (Дроздов) открыто бил тревогу по поводу существования общественной собственности, которая, будучи твердой опорой раскола, «скрывается под видом частной». Все это слишком явно напоминало о социалистических и коммунистических воззрениях, к этому времени набравших популярность на Западе. И Николай I со свойственной ему решимостью приступил к демонтажу экономической системы староверия. Главный удар направлялся на купечество, по имперскому законодательству — владельцев предприятий и мануфактур, которые на деле создавались на средства раскольничьих общин. Отныне числиться в купеческих гильдиях могли только те, кто принадлежал к синодальной церкви или единоверию; все русские купцы обязывались предоставить свидетельства об этом от православных священнослужителей; в случае отказа предприниматели переводились на временное гильдейское право сроком на один год. В результате все староверческое купечество оказалось перед жестким выбором: лишиться всего или поменять веру. Многие склонялись (или делали вид, что склонялись) к последнему. 

Последствия такой государственно-церковной регистрации выявились быстро. Главное — купцы-староверы и члены их семей в правовом отношении оказались полностью привязаны к своим торгово-промышленным делам. Теперь сменить собственника по инициативе раскольничьих наставников или советов стало гораздо сложнее, чем прежде: решения каких-то малопонятных и нелегитимных структур власть, даже с учетом немалой коррупции, не признавала. Более всего это коснулось крупных коммерческих предприятий, ставших слишком заметными, чтобы без законных на то оснований проводить смену легальных владельцев. Юридический фактор становился все более весомым, а общинные возможности в управлении торгово-экономическими сетями резко снижались. Поэтому с 60-х годов XIX века новых имен среди крупных купцов-старообрядцев практически не появлялось, а известные фамилии закрепили свои позиции. 

Отмена крепостного права интенсифицировала капиталистическое развитие сверху, начался приток иностранного капитала, создание банковской системы. Патриархальное, в сущности, староверческое хозяйство выглядело оптимальным лишь в условиях неразвитости финансовых институтов. Теперь присутствие в экономике зависело от использования реальных буржуазных отношений. Бывшие управленцы стремительно вживаются в роль подлинных хозяев когда-то вверенных им активов. Вот, как, например, новую обстановку на владимирских мануфактурах пореформенного периода, запечатлел литератор Ф. Д. Нефедов: «Старики-фабриканты, которые хорошо помнили свое родство с рабочими и знали, что только их труду они обязаны своим богатством и славою, сошли со сцены; их место заняли молодые… Всякое нравственное звено отцов-фабрикантов с их рабочими перестало существовать, было порвано; теперь никакой общности в интересах не существует. Есть только два, резко один от другого отделенных класса: наверху пьедестала стоит горсть фабрикантов, этих новых божеств, а внизу его лежат распростертыми десятки тысяч новых париев». Как писали в 1874 году «Отечественные записки», масса раскольников (мещан, крестьян, рабочих) отшатнулась от богатых горожан и от купцов, «брады честные оскобливших» ради коммерческих привилегий и официальных почестей. 

Николаевский запрет на веру фактически привел к образованию многих предпринимательских династий крестьянского происхождения. Итогом этого стало появление в России мощной группы купеческой буржуазии. 

Проблемы наследования, не имевшие для нее ранее практического значения, выдвигаются теперь на первый план. Передача собственности, промышленных активов следующему поколению превращается для новых хозяев в непростую, психологическую задачу. Оборотной стороной этого болезненного процесса стала благотворительность, широко распространившаяся в купеческой среде. По сути, это своего рода инструмент социального сглаживания последствий, вызванных распадом староверческой экономики. В пореформенный период именно добровольная (как бы с хозяйского плеча) благотворительность заменяет действовавшие ранее механизмы распределения торгово-промышленных доходов. В основе купеческой благотворительности лежало стремление расплатиться со своими единоверцами за нажитые капиталы и собственность с помощью различных даров, учреждения общественно полезных заведений и т. д. Многие пожертвования были значительными, обрастая легендами и вымыслами. Однако эта практика не достигала желаемого: утверждение в России института частной собственности сталкивалось с большими трудностями.

==========================================================================

Рекомендуем:

Неизвестное лицо дореволюционного капитализма. Александр Пыжиков

Грани русского раскола. Тайная роль старообрядчества от 17 века до 17 года, Пыжиков А.В.

==========================================================================